Неизвестно, как бы сложилась судьба Кима, расти он в семье, у любящих родителей. Может и утаили бы дар, научили прятаться, чтобы не попал в лапы к особистам. А в детдоме что? Заметили мутнеющие зеркала, своевольничающие отражения, и вызвали комиссию от греха подальше. После проверки Кима увезли в специнтернат. Школу для одаренных детей. Там жилось полегче: кормили сытно, драки и издевательства пресекали, водили на прогулки, разрешали смотреть телевизор. Воспитанников разбивали на группы, по схожим способностям. Вместе с Кимом на факультатив ходила еще одна зеркальщица Аля и двое кукловодов. Занятия были интересными: Киму и Але приносили куски зеркал, из которых надо извлечь информацию, кукловодам — новые игрушки. Зеркала приносили с подвохом. Бывало, бьешься-бьешься — никакого толку. А когда забирают, обмолвятся: «Оно новехонькое, только с завода». Проверяли силу, глубину проникновения в слои воспоминаний. Со временем Ким научился пробиваться за первую завесу, легко отбрасывал бессмысленную шелуху, заставлял гладкую поверхность повторять значимые события: разговоры без свидетелей, угрозы, побои, совокупления. Его хвалили, после окончания интерната переселили в комнату в общежитии, пристроили на скучную работу в архив. Днем Ким вел жизнь бумажной крысы: слонялся среди пыльных стеллажей, копировал рассыпающиеся в прах документы, выдавал справки посетителям, вносил запросы в прошитую книгу — буквы выписывались аккуратным почерком отличника, с идеальным наклоном и нажимом.

Вечером — не чаще раза в неделю — его забирали для выполнения основной работы. Ким перебывал в ресторанах, банях при комбинатах бытового обслуживания, в домах, квартирах, заметно отличающихся стоимостью обстановки. Зеркала были разными — огромными, обрамленными тяжелыми рамами; маленькими переносными прямоугольниками и кругляшками с проволочной ножкой-подставкой; трельяжами, мутными от времени; а иногда привозили к груде осколков, из которой попробуй что-то вытяни.

Ким не знал, как и для чего используется извлеченная из зеркал информация. Накапливали, наверное, факты, способствующие успешным ловушкам. Подтверждали подозрения. Доказательствами в суде картинки в зеркалах служить не могли, но ворохи протоколов, оседавших в кабинетах госбезопасности, грозили серьезными неприятностями тем, кто оставил свои отражения.

Если честно, Ким почти никого не жалел. Пьяных барыг, швырявших двадцатипятирублевые купюры на столы в кабаках, хвастающихся друг перед другом продажей чемоданов прибалтийского мыла или белорусских колготок, он не уважал. От посетителей банно-прачечных комплексов чаще всего тошнило. Лысые старики с отвисшими животами трахали молоденьких девчонок, реже — парнишек, до одури накачанных алкоголем. Ким не видел в этом ни красоты, ни страсти, только пьяную покорность или истерику со стороны молодых, и отвратительную алчность и расчетливость в глазах старичья.

Может, потому своя жизнь и не складывалась? На случки Ким с отрочества насмотрелся, при виде барышень не трепетал: знал, что пригласят начальники красавицу комсомолку в баньку, и она не откажется. Мужчины тоже не привлекали. Ким ценил силу, любил посмотреть на широкоплечие тела с кубиками пресса, но служить перчаткой, которую натянут на член, не хотел.

Женщины за Кимом не гонялись — мелкий, сутулый, с мышиной шевелюрой и тусклыми глазами-бусинками… не герой романа, ох, не герой. А он и не набивался. Пироги, принесенные сослуживицами на работу, игнорировал, на заигрывания посетительниц не отвечал. Выбрасывал бумажки с номерами домашних телефонов и адреса. Нет уж… не сдержишь силу в чужом доме, вызнаешь тайны зеркала, начнет мутить и только бежать.

Так бы и состарился Ким в областном центре, совершая ежедневную ходку в архив, раз в неделю вытаскивая на свет божий зеркальные грешки местных партийцев и вояк, да вмешалась Олимпиада-80. В столицу со всех концов страны согнали кукловодов, псиоников, гипнотизеров, сирен, ворожей, эмпатов и ясновидцев. И, конечно же, зеркальщиков — отражений-то иностранные гости оставят много, только успевай считывать.

Ким отработал на отлично. Вытянул следы двух известных музыкантов и театрального деятеля, барахтавшихся с иностранными спортсменами. Не только барахтались — валюту покупали, дефицитные тряпки: для себя и перепродать втридорога. От звезды эстрады, предпочитавшей чернокожих и мулатов, у Кима сердце ёкнуло. Хорош был собой музыкант, привлекал нестандартной длинной гривой, порывистостью движений и искренностью страсти — отдавался с наслаждением, не стыдясь стонов и искусанных губ. На картинки в зеркалах удалось полюбоваться трижды, потом Кима перекинули в другой корпус Олимпийской деревни, а к музыканту приставили кукловода.

После Олимпиады Кима оставили в столице. Присвоили воинское звание, поселили в лейтенантском общежитии. Прикрепили к группе, занимавшейся расследованием незаконной перепродажи бриллиантов. Ким влип в густую кашу, варившуюся в высших партийных кругах. Когда одно из отражений показало жену министра МВД Светлану Щелокову, он понял, что без потерь уйти не удастся. Это вам не смоленские генералы, воровавшие крупу из солдатских пайков и солярку с аэродрома. Хотя и оттуда могло прилететь — мало не покажется. Но тут, в столице, среди отражений Щелоковой, а потом и Галины Брежневой, стало ясно: дело труба. Пословица: «Паны дерутся, у холопов чубы трещат» явила себя во всей красе. Зимним вечером, по темноте, подошли трое, и даже не просили закурить. Сбили с ног, пинали, как хоккейную шайбу по утоптанному снегу, убедившись, что потерял сознание, оставили умирать. Замерз бы. Спасибо, бдительная бабушка из дома напротив приметила валяющееся тело — сожалела потом, что драки не видела — и милицию вызвала.

Кима отвезли в больницу «Скорой помощи», оттуда, на следующий день, перевели в военный госпиталь. Потянулись долгие дни лечения — один из ударов повредил позвоночник, и врачи поначалу опасались, что Ким не сможет ходить. Спасла молодость — в двадцать пять у организма еще есть резервы. Ким восстановился, сделал первые шаги: сначала на костылях, потом с тростью. И обнаружил, что дар ушел. Зеркала молчали, не туманились, не завлекали призывным шепотом. Показывали положенное законами природы отражение и не больше. Ким пал духом — хоть и не было счастья от способностей, одни беды, а лишиться оказалось больнее, чем с травмированным позвоночником ходить. Генерал, курировавший «бриллиантовое дело», пригнал в госпиталь целый консилиум. И ворожея, и ясновидящий хором сказали, что дар не ушел, просто заснул, чтобы не вычерпать последние запасы, дать Киму оправиться после травмы. На вопрос о сроках оба дружно развели руками. Генерал нахмурился, Ким приготовился услышать слова об отставке, а вышло странно. Вроде и отставка, а вроде и нет.

— Приберегу тебя до лучших времен, — загадочно проговорил генерал и удалился.

На следующий день Ким Иванович Иванов, круглый сирота, воспитанник детского дома, лейтенант особого отдела госбезопасности, скончался от острой сердечной недостаточности. В возрасте двадцати шести лет. Оплакивать Кима было некому, похоронили его за казенный счет, без салюта и прочих воинских почестей. Похоронили и похоронили. А тем временем в отделении для безнадежных больных очнулся и резко пошел на поправку Ким Андреевич Руденко. Сирота, воспитанный бабушкой, лейтенант гвардейского мотострелкового полка, получивший ранение в боях в горном массиве Луркох в Афганистане.

Ким Андреевич Руденко вышел из госпиталя в жаркий день. В пятницу, тринадцатого августа одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года. В пятницу тринадцатого, и только черной кошки не хватало, чтобы перебежала дорогу перед такси.

Несчастливое предзнаменование Ким Андреевич проигнорировал. Сел в самолет, который благополучно вылетел из Москвы и приземлился в Светлодаре. Из аэропорта добрался на такси до своего дома, который они с бабушкой купили как раз перед отправкой полка в Афганистан, с трудом открыл приржавевший засов калитки и вошел во двор.